не только не знали и не желали знать, но даже просто не
замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-ни-
будь Вольно-экономическое общество. Мне Скабичевский
признался однажды:
- Я никогда в жизни не видел, как растет рожь. То есть,
может, и видел, да не обратил внимания.
А мужика, как отдельного человека, он видел? Он знал
только «народ», «человечество». Даже знаменитая «по-
мощь голодающим» происходила у нас как-то литератур-
но, только из жажды лишний раз лягнуть правительство,
подвести под него лишний подкоп. Страшно сказать, но
правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов
были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда засе-
дать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и
жизнь не в жизнь была».
Оторванность интеллигенции от народа, а точнее, от
России национальной, ощущалась во многом, и это осо-
бенно проявилось в период революции, хотя совершенно
неверно считать, что в образованном обществе не было
искреннего движения в сторону крестьянства, рабочих.
Мы знаем многочисленные случаи беззаветного служения
и жертвенности. Но тем не менее разность культурных
установок и «языков», разность образов и представлений,
которыми жили образованное общество и национальная
Россия, препятствовала их плодотворному диалогу. И не-
мало представителей образованного общества это чувс-
твовали и понимали, горько ощущая свою неспособность
к такому диалогу.
«Со своей верой при своем языке, – писал видный рус-
ский этнограф С.В. Максимов, – мы храним еще в себе тот
дух и в том широком и отвлеченном смысле, разумение
которого дается туго и в исключение только счастливым, и
лишь по частям и в частностях. Самые частности настоль-
ко сложны, что сами по себе составляют целую науку, в
которой приходится разбираться с усиленным вниманием
и все-таки не видеть изучению конца и пределов.
Познание живого сокровенного духа народа во всей
его цельности все еще не поддается, и мы продолжаем
бродить вокруг да около. В быстро мелькающих тенях
силимся уяснить живые образцы и за таковые принимаем