Вступлениеда врезались в мою память. Советские танки в Праге и
чтение «Архипелага Гулаг» Александра Солженицына,
три тома которого я буквально проглотил, укрепили во
мне убежденность, что самая решающая битва нашего
времени – это борьба против восточного тоталитаризма.
До начала перестройки я твердо верил в опасность совет
ского вторжения в Западную Европу. Логично, что моим
любимым политиком был Франц Йозеф Штраус, бароч
ный человек-глыба, этот исконно баварский страстный
политик, неутомимо предостерегавший от красной опас
ности и призывавший западную общность ценностей
к постоянной бдительности. Только значительно позже
мне пришлось заново обдумать мой не знавший нюансов
антикоммунизм и антисоветизм и – как это уже раньше
происходило с другими вопросами – внести необходимые
коррекции в мое понимание истории и в мировоззрение.
Напротив, в отношении социальной политики я
с самого начала стоял левее центра, и мой антиком
мунизм ничуть не мешал мне, например, поддержать
в 1972 году выдвинутую коммунистической Партией
труда инициативу о народной пенсии (которая потом
была отвергнута при голосовании подавляющим боль
шинством голосов). То, что я в некоторых моментах бес
препятственно мог занимать правую, а в других так же
беспрепятственно защищать левую позицию, было для
меня убедительным доказательством живости нашей
демократии. Демократическому капитализму, думал я,
не могло быть разумной альтернативы; все еще суще
ствующие преимущественно в социальной области оче
видные недостатки можно было, без сомнения, устра
нить шаг за шагом. Одним словом, я верил, что живу в
лучшем из всех возможных политических миров.
То, что даже этот лучший из всех возможных по
литических миров тоже не обходился без табу и что