Перед сМер ТЬЮво мне самом. Подобно дантовскому Вергилию, он провёл меня
в глубины моей собственной души и показал эти бесконечные
круги, эти безумные круги жизни. И как бы сказал мне: «ЕСЛИ
ХРИСТОС НЕ СПАСЁТ ТЕБЯ, ТО НИКТО НЕ СПАСЁТ».
Для меня Христос был полным абсурдом. Я не мог понять,
как это Достоевский, такой глубокий и смелый мыслитель, мог
верить в эту красивую сказку. Я подозревал, что на самом деле
он был атеистом, человеком «сомнения и неверия до гробовой
доски». А его православие было только фиговым листочком,
скрывавшим от других людей весь срам его полного неверия
в человека. Я не мог серьёзно относиться к его положительной
вере, но с каким-то мазохистским наслаждением впитывал в
себя его разрушительную силу.
Но в то время, когда я с восторгом вчитывался в слова
Достоевского, во мне вдруг ожила с новой силой не исчезавшая
полностью никогда и лишь отступившая временно на задний
план моя старая приверженность к коммунистической идее. К
идее, которая повернулась на этот раз новой гранью.
В демократическом обществе, думалось мне, как и в предо-
ставленной самой себе толпе, верх берут низменные инстинкты.
На демократическом Западе они торжествуют. Но тот же про-
цесс идёт и у нас, только медленнее. Человечество скользит к
царству вавилонской блудницы, и остановить его может только
сильная рука диктатора, в груди которого бьётся светлое сердце.
Стаду нужна плеть, чтобы гнать его к зелёной траве и водопою,
народу нужен диктатор, чтобы не дать ему разложиться.
Такой светлой диктатурой и представлялась мне тогда
диктатура коммунистической партии. Когда в Венгрии нача-
лось восстание, я всеми силами желал ему поражения, и был
доволен, что его разгромили.
Я вернулся из армии влюблённым в Достоевского и в
коммунистическое насилие ради высшего блага. Я чувство-
вал, правда, некоторую раздвоенность в своей позиции, но мне
казалось, что она имеет внешний характер. Что Достоевского
можно примирить с коммунистической идеей в том её виде, в
каком она мне тогда представлялась.