не противостоять науке и философии.
Занятия в группах проводились поочередно: одно посвящалось духовному развитию –
рассказу орденских легенд и их обсуждению, другое – обсуждению практической
деятельности. Сюда входили: беседы со своими «внешними», не связанными с орденом,
друзьями; разработка отдельных тем (литература самиздата); выступления с докладами
(когда удавалось); постановка в театрах мистически ориентированных спектаклей; достойное
личное поведение в повседневной жизни, что было непросто в атмосфере всеобщего
безумия. В те мрачные дни представители старшего поколения открыто именовали себя
анархистами и соответственно отказывались исполнять то, чего требовал большевистский
ритуал. В стране всеобщего тоталитаризма до осени 1930 г. сохранялся активно
действующий островок свободы. Его объединяло свободное содружество, но никак не
догмат веры.
В те, далекие теперь от нас, 1920-е годы мы ждали новой – небольшевистской
революции. Именно к ней готовилось движение мистического анархизма. Революция, и к
тому же бескровная, действительно произошла, но только к концу 80-х. К этому времени под
натиском сурового тоталитаризма, кажется, почти никто из нас не уцелел. Но все же очень
важно, что уже в те годы в стране было идейное и, по сути дела, политическое
противостояние , базировавшееся на внецерковном христианстве в новом его понимании.
С приятным удивлением я узнал, что и на Западе прозвучал обращенный к христианам
призыв к социальной активности. Приведем здесь несколько высказываний К. Барта [1992]:
Слишком долго деятельность Церкви была всецело сосредоточена на
пестовании всяческих видов благочестия. Теперь мы хотим совершенно отказаться
от этой формы. ...Сам источник никогда не может быть пережит (с. 187).
Мы не позволим ввести себя в заблуждение и не упустим из виду, о чем,
собственно, идет речь: смертельная обособленность человеческого от
Божественного во всех ее аспектах – вот что всерьез поставлено сегодня под
вопрос (с. 191).
Внимательное рассмотрение подлинно трансцендентного, божественного
происхождения всех вещей позволяет и даже требует, чтобы и вся наличная
реальность как таковая была осмыслена в Боге, в своих взаимоотношениях с
Богом. Прямой, простой, методичный путь неизбежно приводит нас не к
отрицанию, но к принятию мира таким, каков он есть; ибо, пребывая в Боге, мы с
необходимостью стоим перед задачей: принять Бога в реальном, а не в мнимо-
трансцендентном, придуманном мире (с. 195).
Так Царство Бога начинает наступление на общество. Почему Бог столь
сокрыт от нас? Почему нам так трудно, почти невозможно вновь обнаружить
вместе с Сократом и синоптическими притчами изначальный смысл решительно во
всем, что делаем мы сами и видим, как делают другие? В чем причина этого: в
нашем зрении или в самих вещах? Почему так получается, что одним не дано этого
увидеть, другим же дано, но столь редко, столь отрывочно? Почему мы
сталкиваемся с почти непреодолимыми препятствиями, пытаясь следовать
простому в сущности требованию: исполнять здесь и теперь волю Бога? (С. 203.)
Почему у нас не находится пафоса, чтобы отвергнуть неслыханную дерзость
Достоевского: у него Христос идет через общество в образе идиота, а начало
подлинного понимания Христа писатель дарует убийце и продажной девке. ...
Почему мы с жертвенностью (sacrifcum), в действительности ставящей на карту
нечто большее, чем наш крошечный интеллект, склоняемся перед провозвестием
Нагорной проповеди , называющей блаженными таких людей, каких просто в
жизни не бывает? Ведь всему, что было сказано «древними» и что мы сейчас
вынуждены постоянно говорить друг другу, Нагорная проповедь
противопоставляет свое « а я говорю вам !», которому мы не можем найти
практического применения ни в нынешнем, ни в каком-либо ином мыслимом
обществе. Ведь Нагорная проповедь возвещает мораль, предпосылка которой
состоит в том, что больше не должно быть никакой морали. Почему же мы