межчеловеческих отношений, чему наглядным свидетельством служит богатый
материал психосоциальной патологии нашего времени. В этом смысле можно и
должно говорить не только и не столько об отравлении внешней окружающей
человека природной среды в результате ее чрезмерной технической эксплуатации,
но еще больше об отравлении внутренней природы самого человека. Таким
образом, самоотождествление, которое находит свое выражение в принципе
господства и подчинения, оказывается прямо-таки безвыходным,
некоммуникабельным, в буквальном смысле слова эгоистичным. Оно делает
человека неспособным взглянуть на себя, дать оценку себе глазами своих жертв (с.
104–105).
Ведь мы словно сговорились, что будем верить в любовь на словах, а на деле,
под личиной этой веры, останемся властолюбивыми эгоистами, носителями власти
и угнетения, которые давно уже принесли в жертву принципу власти все, что
именуем «любовью», и поныне в браке, в семье, в обществе под именем этой
любви практикуем подчинение и опеку. Но повторим еще раз: не любовь,
забывающая о собственной выгоде и собственном благе, отчуждает нас от себя и
лишает нас жизни, а вытеснение этой любви, бегство от любви и невидимо
царящий в нашем обществе запрет на любовь (с. 107).Теперь несколько слов о роли смерти^176.
У Меца читаем [1990]:Ведь не смерть, собственно говоря, отчуждает нас от самих себя и отнимает
у нас жизнь, а вытеснение смерти, бегство от нее. Это вытеснение смерти и
сделало из нас существа, одержимые жаждой господства и подчинения, которые
повсеместно натыкаются на пределы своего выживания... Не вправе ли мы назвать
бесконечную улицу нашего прогресса всего лишь дорогой бегства, бегства от
смерти? И куда же она ведет? К жизни?... Вытеснение смерти превратило нас в
неограниченных деспотов. А между тем разве мы сами не подчинились уже давно
своему собственному принципу подчинения, не оказались во власти этого
принципа власти, под знаком которого все больше слабеет и угасает
содружественная, общительная жизнь? Принципа, который способен вытеснить
смерть, лишь воспроизводя снова и снова мертвенные, безжизненные отношения и
низводя тем самым вопрос о жизни перед лицом смерти снова и снова к вопросу
простого выживания? (С. 106.)Сказанное выше ретроспективно позволяет нам понять причину, в силу которой в
России, в ее ранние революционные дни, анархизм сочетался с мистическим учением. Надо
было преодолеть «вытеснение смерти» из культуры для того, чтобы изжить устремленность
к деспотизму.
Приведем еще несколько примечательных высказываний Меца.
Он говорит о «кризисе выживания» и предлагает сосредоточиться на
антропологической революции, не имеющей «аналогии в революционной истории Нового
времени». Речь здесь «идет не о нашем освобождении от бедности и нужды, а об избавлении
от нашего богатства». Вот как это понимается [там же]:
И теология, делающая ставку на этот освободительный процесс, должна быть
«теологией освобождения», того освобождения, которое указано нам и которое мы
призваны осуществить здесь , дабы не совершить предательства по отношению к
тем, другим, в странах, оставшихся на теневой стороне нашей планеты и на
обочине ее истории, не бросить их на произвол судьбы, не отречься от них потому
лишь, что они – не христиане (с. 108).176 Тема смерти в контексте состояния культуры рассмотрена нами в работе [Налимов, 1994 б].