Перед сМер ТЬЮШафран отпирает дверь и провожает меня через пустой
коридор в палату.
- Зачем вы так резко? – с лёгкой досадой выговаривает
он мне. - А что мне остаётся?
Шафран уходит, а я опускаюсь на диван. Да... Вон оно
как... «И угораздило меня родиться в России»... Это в какие
ещё времена писал Пушкин... А сейчас-то пожёстче. А ро-
дись я во Франции – жил бы спокойно, проповедуя своим
соседям Христа. И никто не трогал бы меня. Свободно го-
ворить, не боясь, что за это посадят в сумасшедший дом и
будут угрожать шприцами всякие унтер-пришибеевы в ме-
дицинских халатах... Разве это не благо?.. Если бы выбирать
между Францией и сумасшедшим домом, то я выбрал бы,
конечно, Францию. Но если бы и Россия была ещё в выбо-
ре... Да... Всё-таки я плоть от плоти моего народа... Глупого,
невозможного народа... А теперь впереди борьба... Жестоко
всё очень. Но это как посмотреть. В сущности, нет ничего
страшного. Пугает обычно лишь неизвестность. Неприятно,
что всё это отразится на Алле и маме. А так – что я, уколов
их, что ли, побоюсь?.. или смерти?.. Разве так много стоит
моя жизнь?.. Крутишься, вертишься, устаёшь, раздражаешь-
ся... иногда сибаритствуешь... а про себя ведь знаешь: всё это
шелуха, если нет Бога. А с Ним нет смерти.
Минут через десять возвращается Шафран и приглаша-
ет меня опять в свой кабинет. Заходим. Живодёрки уже нет. - Ну, ты мне всю обедню испортил, – говорит он. – Ког-
да ты сказал про голодовку, ей будто шлея под хвост попала.
Но ты хватил через край... Достаточно было сказать, что ты
отказываешься от лечения – и тебя отпустили бы одиннад-
цатого числа... А теперь одиннадцатого нельзя – ты подума-
ешь, что мы твоей голодовки испугались... Так что должен
тебя огорочить: выпишут лишь тринадцатого... Несчастли-
вое досталось тебе число. - Это пусть атеисты суевериями занимаются. Мы, пра-
вославные, в это не верим.